Образ цензора в русской поэзии 1880−1890-х гг.

В 1881 г. Я. П. Полонский составил записку о сути цензуры, где пришел к следующим выводам:

Тютчева, Полонского, Фрейганга и других, столь непохожих друг на друга по мировоззрению и образу жизни, объединяло одно — должность цензора. После смерти Николая I и поражения России в Крымской войне в обществе произошли заметные перемены. Очевидным становится и временное послабление цензурного давления: в составе цензурных комитетов немалую долю служащих составляют литераторы.

Чиновничий символ веры резко отличался от мировоззрения писателя. В качестве примеров, иллюстрирующих это положение, можно привести два высказывания. Цензор С. И. Коссович (1835–1898 гг.), сначала служащий, а позже, в 1890-е гг., председатель Петербургского цензурного комитета, заявлял:

В противовес чиновничьему взгляду приведем широко известную эпиграмму Тютчева, служившего в Комитете цензуры иностранной с 1848 г., бывшего его председателем с 1858 по 1873 гг.:

Суровыми и для цензоров, и тем более для печати времена стали при Д. А. Толстом (1823–1889 гг.), который занял пост министра внутренних дел в 1882 г. Принятие новых Временных правил о печати, завершивших цензурную контрреформу (1882 г.), закрытие многих периодических изданий, в том числе журнала «Отечественные записки» и газеты «Голос» (1884 г.), не могли не найти отражения в поэзии (по понятным причинам, рукописной):

Среди исследованных источников выделим один, в котором можно встретить образ «руководителя печати» без прикрас. Этот источник — рукописный альбом литераторов.

В 1878 г. в «Повестках на редакционные обеды литературного кружка „Биржевых ведомостей” — „Молвы”» К. М. Станюкович рассказывал: «Надеюсь я не загрустить, припомнив к Макову визит». Л. С. Маков (1830–1883 гг.) с 1876 г. был товарищем министра внутренних дел, с 1878 г. — управляющим министерством, с 1879 г. — министром внутренних дел. Почему же беллетрист и маринист Станюкович надеялся не загрустить?

Министр отменяет уже готовое предостережение «Биржевым ведомостям» за острый фельетон и обещает прессе различные милости. Но многообещающая речь заканчивается не так, как началась:

В другом рукописном альбоме — «Альбоме обеденных благоглупостей российских беллетристов» — Н. Н. Вентцель записал в 1897 г. басню «Хранитель печати»:

Далее повествуется о тяжелой руке старца, всегда давившего на печать для оттиска («Ну что же! Этим нас не удивить»). Хранитель печати все печалился, что, как он ни давит, печать все равно является красной. В этом нагнетании каламбуров интереснее всего постскриптум:

Поэтические произведения XIX в., посвященные цензорам, были как аналитического, так и сатирического плана. Последних несоизмеримо больше, что объясняется различными причинами. Как уже говорилось, одной из ведущих является сложившееся в обществе представление о цензоре как о личности, излишне строго преследовавшей словесность.

Такой экспромт произнес Д. Минаев на литературном обеде в 1881 г.

Тем не менее многие отмечали, что люди, посвятившие литературе жизнь, относились к цензуруемым произведениям по большей части мягче и терпимее, нежели остальные чиновники. Изредка описывалось не только тяжелое положение писателя, но и цензора. Цензурная политика правительства постоянно находила отражение в поэзии.

Смягчение цензурных условий приводило к росту легальных выступлений, направленных на защиту свободы слова, и наоборот, ужесточение рамок вызывало всплеск рукописных и эмигрантских откликов. В подцензурную печать просачивались отдельные намеки или «переводы» с иностранных языков, как поступил, например, Д. Минаев с упоминавшимся стихотворением, опубликовав его в «Московском телеграфе» в качестве перевода с несуществующего австрийского языка.

И, завершая трехчастный обзор, давайте подумаем вот о чем: несмотря на законодательную недопустимость ограничения свободы печати, по-прежнему остается актуальной «Эпитафия нашей цензуре» А. М. Жемчужникова: